2003. Р. Джерико
Каждый хотел быть похожим на Летицию. Если не в большом, то в малом нести на себе ее признак. И если окружить себя такой аурой доброты могли не все, то уж взять в руки гитару мог каждый. Со временем в Легенде появилась новая традиция. Любой молодой автор и исполнитель мог представить свои творения а Легенде на общий суд. Из-за обилия желающих этой традиции скоро стало тесно в одном дне вместе с выступлением Летиции. Тогда и появилась идея собираться раньше, чтобы поделиться новым и не стеснять ее во времени. Приезд и выступление наставницы стали кульминацией и завершением трехдневного семинара. Или фестиваля. Для кого как. И на третий день, отложив гитару и разминая усталые пальцы, было еще приятнее расслабиться и слушать прекрасную музыку весь день напролет. Но теперь гитара Летиции не только рассказывала красивые сказки, она говорила: «Ты можешь лучше, гораздо лучше. Я ведь могу». И усталость отступала, а израненные струнами пальцы сами собой начинали перебирать аккорды на невидимом грифе. Возможно все, надо только стараться. Упражняться, не зная усталости. Творить, забыв сон… - Летиция! Мелодия оборвалась, все закрутили головами. - Летиция! – снова окликнул Найджел, смущенно прижимая к себе гитару и будто бы желая спрятаться за ней. – Пожалуйста, послушай! Я думаю, это должна услышать именно ты. Вокруг зашелестели шепотки. Кининг никогда ничего не представлял. И даже не говорил о том, что работает. В Легенде не было запретов, но отвлекать Летицию, даже не выступив в предыдущие дни, было очень некрасиво. - Конечно, Найджел, - Летиция сделала приглашающий жест, - покажи нам, что тебе удалось. Кининг положил гитару на колено и сделал несколько глубоких вдохов, борясь с волнением и смущением. И стал играть. С первых нот становилось понятно, что Найджел старался во всем скопировать своего кумира, повторить даже в мелочах. По старому бару разнеслись те же самые переливы, тот же мотив. Но взяв те же краски, Кининг нарисовал совсем другую картину. Там, где музыка Летиции ласково обволакивала и звала в даль, музыка Найджела накидывала удавку и тащила прочь. Вместо того чтобы проникать в самое сердце, она била в грудь тупым ножом. Публика заерзала на местах, Бобби начал подниматься, чтобы поделикатнее прервать друга. Но его опередила Летиция, молниеносно взвившись на ноги. - Ты что это творишь? Заткни свою шарманку, пока я не заткнула! За все годы никто не видел на ее лице даже простого раздражения, но тогда в ее взгляде всем предстала еле сдерживаемая ярость. - Хочешь знать мое мнение, да, Найджел? – Летиция грозно двинулась через бар к сжавшемуся в ужасе Кинингу. – Ноты сожги, гитару зарой. И не вздумай это когда-нибудь где-нибудь повторить. Понял? Летиция нависла над трухлявым столом, впившись в него ногтями, устремила на Кининга пристальный пылающий взгляд. Тот ничего не ответил, а лишь, остолбенев, смотрел на нее полными страха глазами. Летиция выпрямилась и закрыла рот тыльной стороной ладони, пытаясь совладать с собой. - Все, ребята, концерт окончен, - пробормотала она. – Всем спасибо. А ты, Найджел, не спеши уезжать. Завтра будем разговаривать. На негнущихся ногах, будто разом охромев, Летиция ушла в свою комнату. Следующим утром Найджел, будто нашкодивший щенок, сидел в баре, ожидая взбучки. Но Летиция не вышла. Народ не разъезжался, желая знать, чем кончится непонятный конфликт. Но солнце вошло в зенит, а Летиция так и не вышла. Кто-то предположил, что она передумала и уехала рано утром. Тогда Бобби решился осторожно заглянуть в ее комнату. Икона Легенды была мертва.
Шок и горе. Пустота и черная тоска овладели учениками Летиции. И видя этот букет чувств друг в друге, словно в зеркале, все преданные поклонники вдруг ударились в бегство. Будто, окажись они как можно дальше, что-то изменится. Похоронить кумира остались лишь четверо. Когда все замерли в нерешительности, Максим первым решился обыскать комнату. Но лишь покачал головой: ничто в вещах Летиции не могло указать на то, кому звонить и куда ее везти. В бумажнике нашлась лишь пара купюр, в телефоне – никого, кроме других обитателей Легенды. Последняя надежда исчезла, когда номер ее машины оказался картонным. Даже в смерти Летиция осталась человеком без фамилии и ниоткуда. Роберту хотелось бежать, бежать вместе со всеми, закрыв глаза руками, лишь бы не видеть мертвого лица Летиции. Он скрипел зубами и ежесекундно приказывал себе оставаться на месте. Копал, нес, снова копал, не видя и не слыша ничего вокруг себя. Родители Найджела уехали одними из первых. Его оставили, не сказав ни слова. Теперь он вовсе как зомби вяло и неуклюже ворочал лопатой, глядя перед собой. И неожиданно – полузнакомое лицо. Холодное невыразительное лицо с водянистыми голубыми глазами. Когда разбежались те, кого считали самыми преданными, для скорбного труда остался незнакомец. Тони появлялся в Легенде редко, ни с кем не знался, ничего не играл, слушал и уезжал. А теперь без лишних слов работал наравне с остальными. Слишком мало времени прошло. И, когда был установлен наскоро сколоченный крест, никто не смог вымучить ни слова. Боб резко повернулся и зашагал к машине, втянув голову в плечи. Найджел - за ним, потому что его бросили. Максим спрятал грязные руки в карманы и, понурившись, тоже поплелся прочь. Его сзади догнал Тони, хлопнул и встряхнул за плечо. И поспешил скрыться, будто был утомлен или смущен этим проявлением эмоций.
Дни и ночи слились, смешались в бесконечную серую реку. Река текла мучительно медленно и Роберта ни на минуту не оставляло ощущение, что он тонет, идет в ней ко дну, которого на самом деле нет. Однажды ему приснилось, что приближается новая гастроль в Легенде, и лишь стоит ему проснуться, можно будет вскочить в машину и вновь окунуться в неповторимое волшебство затерянного городка. Первые секунды после пробуждения были самыми счастливыми за месяцы. И на месяцы вперед. Он забывал есть, забывал спать, забывал выйти из дома. Все чаще лежал без движения или блуждал призраком самого себя по просторным и пустым комнатам особняка, ставшего Тадж-Махалом. Пустым потому, что прислуга всячески старалась с ним разминуться. Вот и дворецкий вошел в облюбованный хозяином зал с большой неохотой. Он являлся чаще всех, обычно – чтобы уговорить Джерико поесть. Но в этот раз в его руках был телефон. Как и всегда, прежде чем обратиться, он окинул хозяина испуганным взглядом. Его ввалившиеся щеки и глаза, его поредевшие волосы, одежду, что была шита на него, но висела как на вешалке. Пауза затянулась, и Бобби повернул голову к слуге: - Да, Гэрри? - Звонит мистер Найджел Кининг. Желаете ответить? - Желаю, - сказал Роберт, пожевав потрескавшимися губами. Найджел был взволнован, тараторил что-то неразборчивое, изредка останавливаясь, чтобы отдышаться, и тогда в трубке грохотом отдавалось его тяжелое дыхание. - Медленнее, Кин, - протянул Джерико, – медленнее. - Послушай, Роб, я долго скитался, - переведя дух, начал Найджел. – Давно уже не был дома. Семья думает – это я убил Летицию. Вся Легенда так думает. - Почему не пришел? – хмыкнул Джерико. – Думал – потеснишь? - К черту, Роб, к черту, к черту! – взвизгнул Кининг. - Это такая ерунда! Я даже не потому звоню. - А почему? – Боб изо всех сил старался проявить интерес или хоть какую-нибудь эмоцию, но они все, казалось, окончательно сточились. - Они все сидят на задницах, Роб! Все – на задницах! Ни строчки, ни ноты! Все, что они теперь могут – душить диван и осуждать. - Ну и шли бы они, Кин. Чего звонишь-то? – вздохнул Бобби. - Я собираю группу, Роб. И не смыслю ее без тебя. Присоединяйся. Роберт не сразу нашелся: - Знатная группа у нас получится вдвоем. Или позовем диванных душителей в подтанцовку? – ирония в голосе – еле теплящийся уголек эмоций. - У меня уже есть группа. Только тебя не хватает. - Почему – меня? - Потому что тебе я всегда верил. Потому что ты это ты, дружище.
У Кининга на самом деле была группа. И Роберт изо всех сил старался не вдумываться, какие скитания Найджела свели с такими людьми, и что у него может быть с ними общего. Первым был гитарист Айк Рэй. Вернее хотел быть первым во всем и уже видел себя лицом еще не случившейся группы. Уже при первой встрече он заговорил с Бобби с покровительственными нотками в голосе, обещая не давать в обиду, когда построит тут всех. Его приходилось осаживать. Раз за разом, монотонно и утомительно. Уже через пару дней Робу хотелось взять Айка за его неровно стриженные рыжие патлы и вбить школярские очки в наглые зенки. На предельном расстоянии от Айка всегда находился басист, Руфус Крейг. О нем трудно было сказать наверняка что бы то ни было из-за посредственной связи с реальностью и полного безумия. Бобби старался не слушать, что говорит Руфус, чтобы потом не увидеть это во сне. Крейг одинаково карикатурно боялся Рэя и Джерико, а Кининга считал смешным маленьким человечком. Последним был Эдвард Нойз, ударник. Сначала Роб проникся к нему симпатией, которая быстро угасла. Эдвард говорил интересные вещи, не упускал возможности подчеркнуть, что он – художник. Но в общении с ним не покидало ощущение, будто слушаешь фразы, заранее записанные на пленку приглашенным актером. А за этими фразами – непроглядная темнота, в которой может скрываться все что угодно. Со временем Бобби утвердился во мнении, что Эдвард – больший психопат, чем все остальные вместе взятые, и рано или поздно покажет всем. Бывает, что люди не подходят друг другу, оказываются несовместимыми для общения. Бывает, что музыканты подходят друг другу идеально. Безымянная пока еще группа воплотила оба случая. Найджел писал что и писал, наплевав на запрет Летиции. Став тяжелой, его музыка перестала быть непонятным нечто, обрела свое звучание. До блеска ее доводил Рэй, оказавшийся виртуозным исполнителем. Позже лишь один подражатель смог приблизиться к его мастерству. Руфус мог написать стихи на любую мелодию за считанные минуты. Все его творения как одно были потоком злобной шизофазии. Но сообщение в них содержалось именно такое, как было нужно. Под музыку Кининга не шел никакой осмысленный текст. А Эдди… Роберт так и не нашел для себя определения, что сделал Эдди. Но этот вклад был, возможно, определяющим для него лично. Все началось с того, что Нойз несколько дней ходил за Бобби хвостом, уговаривая позволить поработать с его сценическим образом. Боб отказался, и тогда его попросил Найджел. Элвард подошел к делу неожиданно серьезно, достал ворох эскизов, которые рисовал неизвестно когда. Роберт, обреченно вздыхая, безропотно позволил перекрасить себя, заплести и разрисовать. Будучи уверенным, что после даст окончательный отказ, он не протестовал, даже когда Нойз отвернул от него все зеркала. - Зачем тебе это? – лишь спросил Джерико, когда Эдди, закусив от усердия кончик языка, водил тонкой кисточкой по его лицу. - Не разговаривай, - попросил Нойз. – Все это уже есть в тебе, а я только обвожу. Я должен это обвести, понимаешь? Роберт не понимал. Но в тот момент ему показалось, что тьма рассеялась, и он на долю секунды увидел то, что в ней пряталось. После нескольких часов работы Эдди отер руки от грима прямо о майку и жестом пригласил Боба к зеркалу. Тот подошел и надолго замер, разглядывая работу Нойза. Там, за стеклом, стояло чудовище. Золотистая грива превратилась сотни тугих черных кос, которые торчали из головы, будто обрывки толстых проводов. Вместо лица на Роберта смотрел череп, искусно нарисованный во всех деталях. Череп широко улыбался из зеркала, будто смеясь над тем, как безупречно в него вписалось тощее лицо Бобби. Слова отказа застряли в горле, Роберт лишь заворожено смотрел из глубины зачерненных глазниц. А существо в зеркале повернулось вполоборота, расправило плечи, красуясь.
Соглашаясь на предложение Кининга, Роб намеревался приглядеть за ним и пару недель поиграть в подвале что-нибудь брутальное, пока он не успокоится и не согласится вернуться домой. Но это был жестокий самообман. Джерико ступал на сцену, и ему казалось, что земля сотрясается под ним. В жизни Роберт никогда не чувствовал такой силы и власти, как в те дни над безумеющей публикой. С каждым Джерико все сильнее отличался от Роберта. У него был свой голос, своя походка, своя манера. Он вышагивал по сцене, будто хищник в клетке, неторопливо и величественно, и будто был готов в любую секунду броситься сквозь решетку, обнажив клыки. И людей, покоренных его выступлением, тянули руки от подножия сцены. И Джерико наклонялся, чтобы выкрикнуть очередную строчку бессмысленной песни им в лицо. Скоро армии ярых поклонников стало тесно даже в больших клубах, и группа непринужденно шагнула на сцену большого концертного зала, а будто бы через минуту весь мир знал Бобби как Р. Джерико, короля металла. И тем же словом – Иерихон – называлась группа. Он мрачно улыбался выскочке Айку и видел, как тот, играя, скрежещет зубами от злости. Под дождем из новых альбомов Иерихона росла армия фанатиков, готовых на коленях славить кумира, ставшего лицом нового удивительного звучания. И всякий неугодный рисковал быть стертым этой армией с лица земли. Джерико потрясал кулаками перед бушующей многотысячной толпой, изливая со сцены свою бесконечную ярость, и от рева публики содрогался весь город. Вдруг один из фанатов, совсем юный, прыгнул на сцену, увернувшись от охранников, и стал неуклюже карабкаться, протягивая руки к своему божеству. Р. Джерико осклабился и в садистском угаре, высоко задрав колено, с силой наступил каблуком на протянутую руку. Музыка поглотила пронзительный крик, и Джерико лишь видел, как его раб беззвучно разевает рот. Он убрал ботинок с окровавленной разбитой кисти и выжидающе смотрел: ну, что ты теперь сделаешь? И уже через секунду не увидел в глазах фаната ничего, кроме обожания и благодарности. Тот стоял перед ним на коленях, баюкая изувеченную руку, и смотрел восхищенно-заворожено, что-то лепеча, пока охрана все же не стащила его вниз. Джерико будто оглушило. Все звуки вокруг вытеснил звон в ушах. Испарились все мысли. И в зияющей пустоте всплыла лишь одна фраза, которую Роберт мысленно проговаривал снова и снова, глядя в людское море под сценой: «Я надеюсь, что после смерти нет ничего. И Летиция окончательно мертва. И не смотрит сейчас, что за обезьяны пляшут на ее костях. Я надеюсь, что после смерти…». Группа за спиной продолжала играть, надеясь, что Джерико снова запоет. Но тот без единого слова повернулся и ушел со сцены. И, будто здание без несущей стены, музыка стала обваливаться, распадатьтся, теряя партии и смешиваясь в какофонию, пока не затихла, оставив лишь ропот публики в тишине.
|