- Ты ранен? Кнюппельн, ты ранен??
Темнота никуда не делась. Рядом был голос, утративший стальную четкость, дрожащий и не очень внятный – самый обыкновенный пожилой голос.
Кнюппельн понял, что с него снимают шлем и ремни, а потом - шарят по халату на груди, на спине, по рукам.
Голос перестал дрожать.
- Что у тебя болит?



- Говорит Топающий! Буркин, Липиццанер, Норт! На посадку!!!
Маршал конной авиации стукнул копытом. Обернулся на Чечиля. Лев очень медленно, с достоинством кивнул.
- На абордаж!!
Руки старого коня вдохновенно дернулись вверх, краснобокий Хорш - вниз. И когда уже стало казаться, что самолет вот-вот вздымет земляные фонтаны или разворотит нос о бетон, ход его вдруг выровнялся, сплавнел, так что земли коснулись почти незаметно.
- Ура!!! Живьем брать хуманов!!!
Видя строй пилотов и плосковерхие ангары, Кцпржак Топающий пришел в окончательный экстаз. Он рвал с головы фуражку и взмахивал ей, выкрикивал лозунги и призывы, дико ржал, мотал мордой, точно пьяный от радости - и притом вел свой Хорш на удивление ровно и аккуратно.

Когда красное крыло замерло прямо над летчиками "Фелиды", Топающий выскочил, подрыгивая ногами - в старых маршальских брючках с обвислыми коленками - распахнул кабину и с большим энтузиазмом принялся вытаскивать министра.
- Джон!! Вперед! Вперед!!

- Да уже не совсем... не болит! - Кнюппельн потер шишку на затылке, повертел головой, на ощупь нашел длиннопалую руку.
- Рабентриллер, самолет в землю зарылся, когда упал, мы под землей, да? Так темно! А может быть, мы на территории хуманов, где всегда темно? "Мрак противостояния"?


- Эх!
Чечиль вывалился из кабины и прищуренно огляделся.
- Прекрасный полет, маршал... Согласитесь со мной, Кцпржак, отличный воздух и отличная погода! Так, где же хозяева? О! Ребята! Добрый день!
Министр, стуча тростью, двинулся на Клыкова.
- Друг! Я Джон Чечиль...

- Да здравствует авиация!! - почти пропел Топающий, сверкнув темными глазами. Он вытянулся, оттопырил тощий зад и выпятил грудь. На груди брякнул Орден Хомута, взметнулась Летающая Подкова на плече, потому что маршал выхватил саблю и взмахнул ей так, что воздух свистнул.
- Урааааа!.. - откликнулись пилоты, глядя на разношерстных командиров и на снижающиеся Буревестники.


- Нет, - прошепелявило в ответ. - Мы как будто под одеялом. Большим таким, в целое поле. Нечего тут видеть. "Голос высоты" в щепки разнесли. Ай да я, ничего не скажешь. Давай выбираться.
Кнюппельн полез было вперед, туда, где было жарко и что-то трещало и плавилось.
- Стоять! Стоять!! - одернул голос, совсем как одергивал тогда, в классе. - Борт высокий, тебе не спуститься. Ничего страшного! Обхвати мою шею.

- Стоять! - с готовностью отозвался Кнюппельн. Сначала он схватился за рабентриллеровское ухо, потом нашел шею, - я стою! Борт, высокий? где? А, вот он, ой-ой. Почему тут дырка? Ага, ставлю правую... Куда дальше?

- Дальше слезь с моего сапога и подогни ноги!
Кнюппельн, сцепив на шее Рабентриллера пальцы, почувствовал, как под спину и под ноги его взяли руки учителя. Взяли и понесли. Слышно было мало что - только с каждым шагом прыгающее дребезжание чего-то - верно, они спускались по крылу - и дыхание Рабентриллера, заглушающее все остальное.

Внизу света и видимости не прибавилось.
- Одеяло! - сказал Кнюппельн, - а мы долго летели? Много до базы? Ведь можно идти!
Кнюппельн завертелся на одном месте. Под лапами было мягко, а сверху налетал временами холод. Потом он понял, что сверху - мокро, и схватился за карман, набитый сухарями - чтоб не размякли.

На тлеющий самолет сыпался мелкий, тонкий снег, скорее - дождь, белый и редкий.
Облака затянули все наверху, и наверное, вражеский самолет давно уже вернулся на базу. Под низким небом лежало поле, на котором не росло ни одной травинки: неделю назад эта нейтральная территория была полна огня. Теперь обе армии - хуманы и фури - отступили от нее, а поле, перепаханное страшным оралом войны, осталось. Дым, ползущий от бывшего "Голоса", прибивался к самой земле.

- До базы, наверное, не очень долго. Ничего, вот вернемся, твои глаза вылечат, все нормально будет, вот увидишь. Ну, пошли! Не холодно тебе? Болеть не надо. Нам необыкновенно повезло, ума не приложу, как мы живы остались.
Первые несколько шагов Рабентриллер подпихивал Кнюппельна то с одной стороны, то с другой, то кричал ему, чтобы он стоял. Потом, когда стало ясно, что каждый шаг означает жидкую хлюпкую грязь, мягкую глину и какие-то странные рытвины, агитатор замолчал и только держал Кнюппельна за руку.

- Значит, ЛеТигр нас не увидит, - задумчиво сказал Кнюппельн, - будем сами. Я увижу! Да! Будем учиться дальше, буду хорошие конспекты писать, кисель варить, кашу!

- Не увидит, - согласился Рабентриллер. - Вот и прекрасно. Скоро мы будем очень грязные, и смотреть на нас будет не очень-то приятно. Будешь кисель варить, будешь...
Он вдруг дернул Кнюппельна вправо и заорал.
- Ах-ха!! Стоять! Колючая проволока... Переступай аккуратно. Нет, подожди, лучше я впереди пойду.

- Прекрасно! - согласился Кнюппельн, оставляя белые клочки халата на железных колючках, - Но он же не может нас спасти. Но он же хочет как лучше? Он бы помог нам?

- Здравия желаю товарищ эээ...
Клыков пытался постигнуть тайну странных погонов Топающего.
-...эээ...
Тайна не давалась.
- ...товарищ топающей авиации Конный! Сейчас мы вам покажем нашу гордость - столовую. Прошу в машину. И вы, товарищ министр путей сообшения, прошу.

Майор с министрами уселись в джип. Но только стоило Клыкову тронуться, как Топающий выхватил саблю.
- УРА!!! Гони, родная!!! Пам-пам-пам! Бока крепки, копыта наши быстры! Ха, ха!

- Вот тут летчики наполняются сил.
Клыков с гордостью указал на покасившийся стол со стульями.
- Прошу, отобоедаем.
Майор указал на дверь в соседнее помещение.
- А разве мы не тут будем есть? - удевился Чечиль.
Клыков вместо ответа открыл дверь. За ней стоял покрытый красной скатертью стол, покрытые кожей стулья, серебрянные приборы. Майор лично следил, чтобы главный инженер затёр всю хуманскую символику с сервиза. А на столе стояло такое, что и не перечислить. Топающий, так и не отпустивший сабли, воткнул оружие в оромный ананас.
- Война подождёт! Кушаем!

- Спасти! Ты что, забыл о "Часах с музыкой"? Вот так он спасает! Вот чего он хочет! Пожалуйста, камерад, хотя бы здесь о нем не надо. Не надо.

После этого долгие шаги и километры, сотни километров должны были остаться позади, но остались считанные шаги. Останки "Голоса" еле-еле скрылись в глиняно-дождливом тумане. Поле парило. Рытвины под ногами выросли в целые лужи, а каждый шаг был поступком, на который надо было не только решиться, но и хорошо подумать, как его осуществить. Если бы Кнюппельн мог видеть, он видел бы, что они идут никуда; что нигде, даже на мутном горизонте, нет ничего кроме бесконечной грязи, ям, колючей проволоки и ошметков боевого железа. Направление Рабентриллер взял, разумеется, совершенно случайное, потому что никакого солнца в небе не было видно.
К началу второго часа, кажется, стали протекать сапоги. Судя по неоднократному треску материи, одежда рвалась - и рвалась она гораздо быстрее, чем можно было ожидать.
Они никого не встретили.

К началу третьего часа было ощущение, что ничего не изменилось.
К началу четвертого стала казаться странной затвердевшая рука идущего впереди Рабентриллера, потом - петляние его походки, точно он тоже ослеп, и капли вперемешку со снегом, сделавшие совсем мокрыми и шерсть, и халат. Ноги слушались через раз, так что их надо было понукать, как упрямую лошадь; относительно ровная местность вдруг сморщилась не то рвами, не то окопами. Из многих выглядывали черные противотанковые ежи. Иногда - странные оплавленные конструкции непонятного назначения, но Кнюппельн ничего этого не видел и послушно топал мимо, ведомый поскальзывающимся Рабентриллером.
Он остановился только тогда, когда Рабентриллер выпустил руку, и, кажется, упал, и стал валяться по земле, не удосужившись, судя по звукам, выбрать место посуше.
Кнюппельн стоял и ждал, когда что-нибудь будет. В низине пахло бензином, нефтью и сырой гарью. В низине было бы очень тихо, если бы не шлепал дождь и не возился в грязи Рабентриллер. Повар ощупью подобрался поближе.

- Кнюппельн, Кнюппельн... Сядь здесь рядом. Я знаю, тебе не здорово. Подожди немного, я скоро пойду дальше. Ты, если что, на спину ко мне сумеешь забраться? На руках унести тебя, наверное, не получится. Одна вот не двигается что-то пока. Но есть вторая еще. Дойдем, выйдем, нормально. Только конспектов моих ты больше не будешь писать, меня по прибытии в генштаб отправят... Нормально без конспектов? Ерунда какая... Придет другой дурак и продиктует... Ты учись, Кнюппельн, это надо... Послушай...
Я говорил, что "Часы с музыкой" – это прекрасно? Я говорил про лицо родины? Говорил же? Говорил, что ты должен верить и любить его, только его... Кнюппельн!.. Это же всё неправда! Убийство детей не может быть прекрасным, а лица родины не существует. Насильно любить нельзя. Ужаснее лица Ле Тигра я не знаю ничего. В эту ложь нельзя верить - ее надо помнить и говорить, если тебя спросят. Когда-нибудь спросят. И у тебя должен быть заранее готов ответ, чтобы ты не ошибся, как ошибся я. Чтобы ты жил дальше, и чтобы никто не делал из тебя безмозглую куклу, фаршированную листовками.

Я понял, эта ложь - единственный способ существовать. Не сейчас – пока война не выиграна, Ле Тигр еще не смеет. Но когда он победит – а он не может не победить – тогда врагами станете вы... Он переломает вас, как молодые деревца. Со мной он просчитался. Знаешь такие необычайно гибкие деревья, которые ни вырубить, ни сломать, можно лишь завязать в узел? Меня завязали. Я сказал, что меня спросили? Спросили всех - ответил только я.
Когда летигровцы встали у руля, мы следили за каждым их шагом – все мы, вся радикально-оппозиционная организация "Белый террор". "Белый", потому что мы хотели, чтобы истинный свет – белый свет нашей настольной лампы - осветил всю страну. Я не помню, сколько нас было, скольких я смог собрать в подвале, вокруг журнального стола, под светлым абажуром - потому что в живых остался только я. Весь мир очень скоро осветит совсем другая лампа. Я ее видел. И это не солнце, Кнюппельн.
Мы спускали им все, пока колосс распрямлял ноги – увы, не глиняные, как наивно мы думали, но стальные. Мы ждали сигнала. И сигнал был подан. Это были "Часы с музыкой", камерад. Тогда я взял тихо тикающий чемодан и вошел в кабинет того, чьи тайфурпольцы провернули все это дело – шефа Тайной полиции Картрайта Генриховича Монгометри.
В прессе никогда больше не было о нем ни слова. Не было некролога, не было ничего. Наш подвал был обнаружен, а все белотеррорцы - поголовно расстреляны в тот же день.
Кроме меня.
Мои слезы навсегда высохли. Я слишком долго смотрел на лампу, которая была повернута мне в лицо. Слезы текли тогда по моим щекам и по моим усам, но не от страха, а от яркого света, и вытекли все.
А потом меня пропустили через моральную мясорубку. Это был опыт министра пропаганды Ульриха Рундфунка. Он придумал, как влезть в мозги. Именно это я имел в виду, когда говорил, что из тебя сделают куклу. Видел, как это делает Бутефар? Да. Тебя обточат, обстругают и поставят тебе другую голову. Они теперь знают, как это делать: они тренировались на мне.

Когда Рундфунк решил, что я готов, он был очень рад. Он отправил меня в эскадрилью "Фелида". Стал смотреть, как будет действовать запущенная им машина. Они смотрят и по сей день, все эти пятнадцать лет. Рундфунк и Ле Тигр – они смотрят. Они действительно видят все, и мы, Кнюппельн, должны быть примерными мальчиками, чтобы выжить.
Они идут, они уже здесь, и у них есть все, чтобы сделать из вас фарш. Ох, ты не знаешь, какова их адская машина. А я видел ее. Видел так близко, что ее раскаленное дыхание опалило мне лицо и иссушило глаза. Это как танк "Дракон", но он не на поле битвы – он бороздит наши мозги. Этот "Дракон" вечен. Они придумали так, чтобы Ле Тигр жил вечно. Моя задача – предупредить вас всех. Чтобы никто не ушел туда, откуда вернулся только я один.
Ты так часто говорил мне, что я учитель. И я учил тебя, Кнюппельн, но ты очень плохой ученик. И этим ты очень расстроил меня – видишь?.. Нет, ты не видишь… А ведь я всего лишь хотел, чтобы ты жил, смеялся и говорил "ура". Потому что я люблю тебя.

Я плохой ученик, зато ты хороший учитель. Всю жизнь я смеюсь над собственным страхом, но теперь я вижу, что можно и не бояться.
Не страшно умереть вместе с тобой, не страшно завязаться узлом. Я думал, все, кто прикоснулся к ЛеТигру, навсегда заражаются его болезнью. Но теперь я понял, почему говорят, что тот, кто окончательно покрыт проказой - уже чист. Я гремел кастрюлями, чтобы заглушить гром пушек, я пошел в повара, а не в солдаты, потому что повар может сделать больше, чем солдат. Я не мог понять, почему ты такой, а теперь понимаю.
Драконы исчезли. Исчезнет и этот. Они придумали, что ЛеТигр будет жить вечно. Их придумка владеет ими, и они слепы, и они ведут сами себя. А меня ведешь ты.
Прости, что я молчу, не могу говорить. Я слышал сейчас, как из радиоприемника, вместо блеянья и воя, раздался чистый голос. И старая ложь померкла перед ним.
Учитель! Ты сам и твои слова - это то, что разрушает их игрушечное царство. Кроме рук, головы и туловища остается что-то еще, о чем они даже знать не могут. Говорят, только умерев, можно преодолеть смерть. И если ЛеТигру смерть неведома - тогда о чем нам тревожиться?
Кнюппельн сгибался все ниже, прижимая к себе голову учителя. Он чувствовал, что слезы остановить не получается.
- Не будет... никаких генштабов. - сказал он наконец. - У меня на кухне будем, хумана же прятали...
Дождь гудел наверху, бился о землю.
- А потом война кончится.

- Вы извините, если я раньше времени...
С кухни высунулся вздыбленный Хаммерс в цветастом переднике.
Кцпржак Топающий культурно уронил ананас.
- Это вы правильно, что охрану поставили! Джейн кругом столовой всё ходила, мы с Бутефаром замучились отгонять!
Хуман перешагнул нагромождения коробок и предстал перед столом, широко раскинув руки.
- О!.. Дражайший Чечиль, друг мой, ха-ха! Вы ли это!!

- Альберт!
Чечиль, покривив стол, добрался до Хаммерса.
- Чудесно... чудесная встеча, - сказал он, тяжело хлопая друга по спине. - Дайте-ка стулья нам с министром, пожалуйста... Дорогой Хаммерс, узнав о Вашей.. хм.. пощечине, я всю голову сломал, куда же вы делись. Кто бы мог знать, что вы окажетесь в пограничном районе, да еще и на базе "Фелиды". Стойте-ка... Что там?
Чечиль отвлекся от радостного качания на стуле: с порога кого-то выпихивали.
- Да впустите вы девушку! - распорядился лев и стукнул тростью, - пускай ест!.. Эх, господин Хаммерс, как просто решалась бы наша с вами заминка, если б была цела центральная зайцбургская ветка... вы представьте - наши же фури проехали по ней около пятисот километров с путеразрушителем. Никто ничего не знает, даже Полосатый... Хотя куда ему теперь. Бормотали то ли о Дрейфусе, то ли о Недрейфусе, но пес его знает, это не то машинист, не то главный заказчик... Ладно, к делу. У меня есть одна мысль. Вы любите воду?..